Оля молчала, утирая слёзы, которые никак ей не подчинялись.
Олька как-то не задумывалась, почему у неё такие старенькие мама и папа. Есть родители и ладно. У половины класса отцов вообще нет – с войны не вернулись. А у неё есть.
И вот однажды, когда она училась уже в седьмом классе, в дом неожиданно привели гостя – высокого статного мужчину, наряженного красиво, по-городскому.
Хозяйка, увидев гостя, поперхнулась и даже не нашлась что сказать.
– Ну, здравствуйте, Лидия Ивановна, Николай Григорьевич. Здравствуйте! Наконец-то я до вас добрался.
– Доча. Иди, поиграй пока, – отправила Ольку Лидия Ивановна на улицу.
– Зачем же? Разве я для этого ехал? – возразил мужчина и снял длинное тёмно-синее пальто, а потом внимательно поглядел на Олю. И ей показалось ей, что в глазах у него вдруг блеснули слёзы. Хотя, с какой стати плакать чужому дядьке при взгляде на деревенскую девчонку?
Отец хмуро уселся на маленький стульчик возле плиты и всё порывался закурить. Так и не закурив, настороженно исподлобья поглядывал на гостя, разминая в узловатых пальцах папиросу. Мать обессилено уселась на табуретку, махнула рукой дочке, мол, оставайся. А потом, приблизившись к ней, сказала вдруг обречённо:
– Вот, Оля, папка твой.
– Как… папка? А тятька тогда кто? – Олька остолбенела, потом с недоумением посмотрела на мать, на пришлого незнакомца, на сидящего за печью отца.
– А мы тебе твои родные дедушка с бабушкой. Вот так, доча. Спасибо, Александр, что вспомнил про дочку, – с непонятным вызовом высказала Лидия Ивановна.
Николай Григорьевич вышел, напоследок хмуро бросив:
– Чайник хоть поставь, с дороги же человек. Пойду баню растапливать.
Олька всё равно не могла взять в толк, о чём вообще разговор.
А Лидия Ивановна сидела у стола безучастно, с потемневшим лицом, но видно было, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Олька тоже уселась на диван, и, сдвинув светлые брови к переносице, строго сказала пришельцу:
– Рассказывайте.
Мужчина сел рядом с Олькой на диванчик и стал говорить, поглядывая на Лидию Ивановну:
– Мы с Анечкой, мамой твоей, познакомились в войну. Служили тут рядом, в авиаполку. Она была связисткой, а я механик. Познакомился и с её родителями, – он поднял глаза на Лидию Ивановну. – А в конце войны наш полк переводили в Казахстан, и 9 мая пришёл приказ о передислокации. Но Анне нужно было уже рожать. Она вернулась сюда к родителям. А я вместе с полком передислоцировался в Казахстан. Даже не попрощался с родителями Ани.
9 мая 1945 года ты и родилась. – Олька с широко раскрытыми глазами согласно кивнула. – Но мама твоя умерла в родах. Об этом мне Анина подружка из вашего же посёлка написала. И что тебя забрали дедушка Коля и бабушка Лида. А мы ещё несколько лет мотались по аэродромам, восстанавливали взлётные полосы, поднимали авиацию после войны. У меня даже не было своего дома, – как будто извиняясь, произнёс он.
– А мы с Николаем тебя и растили, как дочку, – завершила его рассказ Лидия Ивановна. Налив в чашки чай, расставив угощение, она пригласила за стол гостя и Ольку. – Поговорите. А я пойду пока коров подою, телята орут.
Олька наскоро выпила чашку чая, не притронувшись к еде.
Чувствовалось, что и мужчине тоже не до еды: он с волнением вглядывался в Олино лицо, порывался ещё что-то сказать, но молчал. Потом снова сел на диванчик, взял в руки чемодан.
С заминкой произнёс:
– Иди сюда…, доча.
Олька снова присела рядом, чуть отстранившись от него.
Мужчина раскрыл чемодан и достал оттуда газетный сверток. Развернул его подрагивающими руками, достал несколько фотографий. На каждой из них была изображена девушка лет двадцати. И совсем не нужно было каких-то долгих рассказов или признаний, чтобы понять, что там, на этих снимках ещё жила её мать: смеялась у двери какого-то помещения, обнималась с невысокой подружкой, примеряла пилотку. Она была почти полной копией Ольки: такие же светлые брови, удивлённо вскинутые вверх, волнистые волосы, ровный прямой нос, крупный улыбчивый рот и ямочка на левой щеке, как у Ольки.
На фотографиях она выглядела постарше своей дочки. Рядом с нею на двух карточках был парень, в котором легко узнавался сегодняшний гость. Оля, разглядывая фотографии, трогала пальцем материнское лицо, губы, глаза, поглаживала ладонью изображение материнской фигурки. Не хотела показывать свои чувства при чужом ей человеке, но не сдержалась и, безутешно, по-детски заплакала.
Отец обнял её и какое-то время молча сидел, придерживая в объятиях и не давая ей разрыдаться.
– Ты прости, меня, девочка моя, что так поздно приехал за тобой. Ты тут всем была обеспечена, а у меня ни кола, ни двора, только работа. Родительский дом под Киевом немцы разбомбили, погибли мои все. Женился я только в сорок девятом. Своих детей нет. Сына и дочку жены подняли на ноги, и решили с нею забрать тебя. Дать хорошее образование, выучить. Я обязан это сделать в память о твоей маме.
Оля молчала, утирая слёзы, которые никак ей не подчинялись.
Отец снова распахнул свой чемоданчик:
– Совсем забыл, гостинцы ж тебе вёз. Смотри! – и из нового газетного свертка достал и встряхнул в руках школьную форму.
Олька в восхищении не могла произнести ни слова. Настоящую форму она видела только в городе, куда ездила на смотр художественной самодеятельности. В их классе в посёлке такой формы ни у кого не было. К мягкой шерстяной ткани полагался и черный фартучек, и белый атласный воротничок.
– Это мне? Правда? – у Ольки перехватило дыхание, и опять выступили слёзы. В школу она донашивала вещички старшей сестры, давно уже выросшей. Стоп! Получается, Нюрка ей не сестра. А… тётя. Вот уж новости, так новости свалились сегодня на Олькину головушку. И Толя, и Алексей ей выходит, не братья, а дяди. Потому-то у них уже свои дети, а она всего-то в седьмом классе. Как много сегодня становилось понятным. Правда, известие о возможном отъезде пока ещё не вместилось в маленьком Олькином сердечке. Она не могла представить такое даже в самых смелых мечтах.
Весь остаток дня Олька и её новый отец, точнее, настоящий отец, не расставались. Она расспрашивала его о своей матери, о её привычках, характере, даже о любимых песнях.
Лидия Ивановна, как нарочно, старалась не попадаться на глаза, придумывая себе всё новые и новые дела по хозяйству. А отец, вернее, дедушка, топил баню.
Олька никак не могла привыкнуть к тому, что у неё сегодня вдруг появились и мама, и папа, и дедушка, и бабушка. К вечеру в баню сходили вначале Николай Григорьевич, потом – Александр.
– Но теперь мы, доча, – позвала её Лидия Ивановна.
И Олька, послушно взяв полотенца, пошла следом. Ей хотелось поговорить с матерью, посоветоваться относительно отъезда.
В том, что семья отпустит её с отцом, она и не сомневалась.
Тятька хоть и строгий, но поймёт. И, усадив мать рядышком на широкой скамье в предбаннике, Олька сказала:
– Ты не думай ничего, мам. Для меня ты всю жизнь будешь мамой, потому что вырастила, – сразу заявила она матери, оставшись наедине в полутьме предбанника. – Даже если я уеду с отцом, я никогда тебя не забуду, что ты для меня сделала. Почему только вы мне ничего о ней не рассказали?
– Ты решай сама, доча. Ты уже взрослая почти, – вздохнула Лидия Ивановна. – Ты точно хочешь всё знать? – почему-то переспросила она. И, глядя на уставившуюся на неё Ольку, начала говорить:
– Тогда слушай. Николая на фронт не призвали – на шахте тогда работал, бронь от шахты была. Аня сама пошла в военкомат, после учёбы её направили почти домой – в N-ский гарнизон связисткой. Вместе с нею служила и её подружка, Верка, из нашего же посёлка. В авиаполку дочка и познакомилась с Сашей. Ему иногда давали машину, «виллис» и они приезжали в посёлок. Привезут, бывало, продуктов, тушёнки. Здорово нам Аннушка помогала, поддерживала меня с ребятишками. А отцу, то есть деду твоему Николаю, зять не понравился с первого взгляда. Заладил: «Поматросит, да и бросит». Она потом уж старалась без Саши приезжать, чтобы отца не злить. Хотя, по мне, парень да парень, как все. – Лидия Ивановна надолго замолчала, пока Оля не коснулась её руки. Та, вздрогнув, продолжила:
– И вот Победа пришла! У конторы по радио объявили про конец войны. Вой по селу, и слёзы, и песни, и пляски. Кто плачет, – через дом похоронки были, кто радуется, что теперь живые домой вернутся, что война эта проклятущая кончилась.
И подъезжает к нам этот «виллис» с полка. Мы с батькой из ворот, навстречу. Выходит Аннушка, одна, идёт к воротам. И сразу видно, что беременная, никуда уж не спрячешь живот, – Лидия Ивановна снова замолчала, незряче глядя в пыльный угол предбанника с бившейся под потолком паутиной. – Голову гордо держит. Он, батька-то, увидел, и как сдурел. Бегом в ворота, мы следом. А он уж с вожжами навстречу летит, как давай её охаживать, – Лидия всхлипнула, заново переживая ту историю. – По лицу, по животу, по спине. Я повисла на руках у него, кричу: «Не трогай, не зашиби ребёнка!». А в него как бес вселился, ополоумел. Меня как мотанёт в сторону, я под поленницу улетела. Сбил её с ног, она вниз животом упала и ни звука. А он её по спине вожжами…
Лидия надолго замолчала. Молчала и Олька, зажав ладошкой кривящийся в крике рот, только слёзы катились, поблёскивали в темноте.
– Потом? – хрипло напомнила о себе девчонка.
– Слышу, как резанул крик Аннушкин. Я уж тут из последних сил на коленках к нему, схватила за ноги, кричу: «Запрягай, Христа ради, везти надо, рожает»! Он как отрезвел. Бегом коня в телегу запряг, шубы накидал, положил её и поехали.
Я её фартуком вытираю, лицо в крови. Добрались до амбулатории, а Аннушка стихла, только иногда застонет, тронет мня рукой, шепчет: «Спаси ребёнка». Довезли, Колька на руках её в амбулаторию занёс. А там парнишка-студент. Добрые-то врачи ещё с фронтов не вернулись. Давай он с нею возиться.
Мы сидим, ни живые, ни мёртвые. Колька весь белый, и я того гляди на пол упаду. А от Аннушки ни звука. Потом ты закричала.
Маленько погодя парень вышел. Говорит, что ребёнок будет жить, а мать не смог спасти, кровотечение сильное.
Так вот и стала я твоей мамкой. А он отцом. Тяжело было, мне уж 44 года было. Но выходили: старшие ребятишки помогали, коровушка выручила.
– Где мама… похоронена? – неживым, тихим голосом спросила Олька.
– В селе, рядом с бабушкой.
– Почему ты никогда мне не говорила об э… том, – Ольку прорвало рыданиями. После ревели обе, уткнувшись друг в дружку. Голосила, как в тот страшный день Лидия, и тихо по-щенячьи подвывала Олька.
Жаром исходили закопчённные стены бани, но Ольгу трясло от открывшейся горькой правды.
– Если б не ты, не жила бы я с того дня. Глядеть на него не могла. Да и сейчас не могу его простить, хоть и каялась перед иконами. Тяжело это – всю жизнь в себе этакую тяжесть носить – непрощения. Ты рядышком – вот и живу, грех его перед дочкой искупаю, что не уберегла её. Пусть смотрит сверху, что всё у тебя ладно. А я через тебя заново прорастаю, вот и смысел мой весь.
Помолчав, баба Лида притянула к себе застывшую в оцепенении Ольку:
– Решай, как тебе быть. Поедешь, неволить не стану. Родная кровь, отец. Раздевайся, да мыться пойдем.
В полной тишине мылись Лидия и Олька. И показалось заплаканной бабе Лиде, что в белых березовых волнах распаренного веника плавает, как ангел, дочка её, Аннушка, та, довоенная, с необстриженными ещё косами. Все кровинки подсобрала, и лицом и фигурой вышла Оля в мать.
Уже перед самым уже выходом спросила Ольга:
– Мам, но почему он так, а? Родная ведь дочка.
– Хто ево знат.
Наутро Ольга собралась в школу. Мать ходила по кухне тихонько, будто тень какая. Не поднимая глаз, напоила чаем Александра и Ольку. Та, наскоро выпив стакан чая, остановила отца, который, надев награды, собрался идти с нею по документы и легко объявила:
– Не ходи, отец. Не поеду я отсюда. Тяжело маме будет. Одну дочку она потеряла, да вторую. Не смогу я её оставить.
Понял всё и Александр. Даже не стал уговаривать. Обнял, отвёл в сторону:
– Спасибо, что назвала отцом. Боялся этого не услышать. Я понимаю тебя. Но ты знай, что я у тебя есть, всегда жду. Поедешь куда учиться, – помогать буду. А может, потом как раз и учиться к нам приедешь? У нас и на врача, и на учителя можно выучиться. Слышишь меня, дочка?
– Остаёшься? И правильно, – выдохнул Николай Григорьевич. – Как мы тут без тебя, – резко шагнул за печь, присев, закурил и судорожно выдохнул дым в приоткрытую топку. И от дымка ли, от жара ли заслезились глаза старика…